День вспыхнул перед глазами как невыносимый прожектор - и унесся в черную бездну окна. Окно у меня невероятное - выходит в облезлый двор с тремя домами вокруг пустого пространства. Трубы, мокрый снег, рыжие от заката стены, чернеющие автомобили, кошки, прохожие. Когда улица темнеет и меркнет, дом по левую сторону загорается фантастическими огоньками, как новогодняя елка синего цвета. Вид этого дома напоминает какую-то несуществующую до-реальность - грязноватый, с облезлыми стенами и откровенно не застекленными балконами, он несет в себе некую жизнерадостность. Не все еще вымерли.
     Почему-то люблю грязноватые, неправильные проулки, старые хрущевки, покрашенные персиковой краской, со временем ставшей грязно-бежевой. Это тоже чья-то надежда на персиковый мир, увы, завершившаяся частичным поражением. Но выигрыш, несомненно, был несравненно выше - лирика облезлых крыш, залитых солнцем, в черных ветках кустов и деревьев, раскачивающихся от влажности на фоне бежевых облупленных стен.

     «Хочешь, я научу тебя рисовать», - сказал мне Арман, местный художник и скульптор, как-то позвонив по телефону.
     «Хочу», - сказала я.

     «Сначала тогда рисуй бегемота и человека со скрипкой.          Потом посмотрим и обсудим».

Рисунок Ольги Бойко

    Отчего-то я засмеялась. «Хорошо, хорошо».
    «Пока».
    «Пока».
    Наступает Новый год. «Малышинский, ты где?» - кричу я на всю квартиру. Малышинский - это моя кошка. Официально - Малыша.
Я просыпаюсь утром, как всегда опаздывая в университет. Малыша мурлычет возле уха. Ее спокойное беззаботное мурлыканье не дает сдернуть одеяло и окунуться в холодный комнатный воздух, а затем окунуть лицо в холодную воду из-под крана.
     День, как всегда, начинается с крика. Бабуля гремит кастрюлями и честит меня на чем свет стоит. Мне от этого грустно, и я уныло плетусь в ванную, натягивая любимый Second Наnd-овский свитер.
     В универе хмурые стены встречают меня суетой, желтизной и электрическим светом. В аудитории все сидят с хмурыми лицами, как всегда, неприветливо отметив мое появление. Не люблю женщин, то есть баб. По этому признаку я форменная стерва.
Закрываю глаза - и ярким поплавком на ночной глади моря всплывает выставка, куда мы с поэтом Игорем и его девушкой, тоже поэтессой, Владой, отправились после выступления перед студентами. Картины, картины, картины... Самые разные - традиция, авангард, пейзаж, портрет, смерть природы (натюрморт), и моя любимая в углу - дом, покрашенный бежевой краской, с окружившими его деревьями - и отражающийся в луже, где цветет он ярким персиковым пятном, в пунцовых подтеках, а зелень деревьев густеет так, что становится тропической. Этот маленький осколок лужи, дивное Зазеркалье, где вещи цветут и обретают необъяснимый аромат, одеваются необъяснимыми красками, окутываются необъяснимой дымкой. О Зазеркалье, я твоя Алиса!
     Открываю глаза - за окном белое, бледное небо с тонкой паучьей вязью веточек. Они серенькие, как пепел. Подумать только - тоньше теней. Трогательно, трогательно, больно. Беззащитные, нежные. Веточки надо беречь - хотя бы дыханием. Вот так - вдох и выдох. И где-то там, в белой глубине зимнего неба, этот выдох согреет их. Вдох - выдох. Где-то там, в глубине белого неба, какой-то птичке станет тепло. Вдох-выдох. Где-то там, за столом в грязной кухне, ты вздрогнешь и улыбнешься.
И я незримо возьму тебя за руку.

Евгения Чумаченко

(Окончание следует. Перепечатано из журнала «Берега», № 2--2004)